Исповедь осколка войны

ЮРИИ НОВИКОВ

                   ИСПОВЕДЬ ОСКОЛКА ВОЙНЫ

ВСТУПЛЕНИЕ

Юрий Андреевич Новиков — отчаянный путеше­ственник-одиночка, известный читателям по книгам «Тайна волчьего логова», «Зелёная стража», «Бабочки на снегу», а также по многочисленным публикациям в га­зетах, журналах, альманахах.

Не по книгам, фильмам и чужим рассказам познавал он природу. Колыму, Дальний Восток, Западную и Вос­точную Сибирь, Север, Заполярье, Урал, Кавказ, Закавка­зье, Казахстан и всю Среднюю Азию, Прибалтику, Украи­ну и прочие близкие и самые удалённые уголки бывшего Советского Союза прошагал с котомкой за плечами, часто без гроша за душой и куска хлеба в желудке.

В кармане записная книжка и пустой кошелёк. За спиной — рюкзак, на плече — фотоаппарат. Вот и всё богатство.

Жил лишь тем, что предлагала мать-природа. На­прягал слух, зрение, шевеля ноздрями, ползал на коленях, четвереньках, животе; на каждом клочке земли делал для себя открытие. Ощупывал каждый кустик. Пробовал на зуб каждый грибок, каждую ягодку, каждую травинку, даже если они смертельно ядовиты. Всё хотелось на своих кишках, на своей шкуре испытать.

Когда одолевали простудные хвори, застарелые раны, всякие непредсказуемые травмы и прочие катаклизмы,

обращаются не к врачам, а ко всему тому, что его окружа­ло: к растениям, воде, солнцу, космосу, Богу. «Врач лечит, а природа излечивает, ставит на ноги», - считает он.

Дикие звери и птицы не шарахались от него, не из­бегали незваного человеческого отпрыска, живущего не по-человечески. Даже лютые снежные барсы, медве­ди, рыси, а в уссурийской тайге леопарды и тигры весьма благородно, по-свойски относились к незваному примату, делились с ним своей добычей. А матёрые волки не толь­ко подкармливали его, но и позволяли ночевать в обнимку со своими детёнышами.

Вот уж поистине Маугли наших лесов.

Спотыкаясь о пни — колоды и полусгнившие выво-ротни, отстраняя от лица хлёсткие ветки, острые сучья, я пробирался сквозь лесную глухомань, выбившись из сил, продрогший, голодный, обречённый. Шла вторая неделя, как я плутал в поисках человеческого жилья или какого — либо охотничьего зимовья. Но всё тщетно. Надеяться было не на что. Хотелось только одного — упасть, за­снуть и умереть...

И вдруг, втянув воздух ноздрями, я учуял запах пси­ны. «Где-то неподалёку волки», — безразлично подумал я. Оглядевшись, вижу, у закрайка обрыва под корнями буреломного дерева — волчья нора. Хотя своими круп­ными размерами она больше напоминала, если не пещеру, то довольно вместительную нишу... Смертельно уста­лый, страха я не почувствовал, лишь в голове мелькну­ло: там — тепло, можно уснуть... И я забрался в лого­во, оказавшись рядом с волчатами. Дрожа, они забились в дальний угол, притихли. Притих и я. Мертвецкий сон на несколько часов как бы отключил меня от осознанного земного бытия...

Под утро проснулся от озноба: была холодная весен­няя ночь. Нащупал в темноте тёплые меховые комочки, чтобы согреться, всех пятерых волчат засунул себе за па­зуху. Немного высунувшись из приютившего меня подзе­мелья, я вгляделся в ночную мглу: пара горящих глаз смо­трела в мою сторону. Это был один из матёрых. Где-то не­подалёку находился и другой зверь. Щенята тем временем находились у меня за пазухой. Похоже, им было уютно:

они мирно посапывали, уткнувшись мне в бока. Так мы и спали, согревая друг друга, пока не рассвело. На утро взрослых волков поблизости не оказалось, и я, отдохнув­ший, приободрился и решил вернуться сюда на следую­щий день. Как я и предполагал, на этот раз в логове было пусто. Звери, дождавшись моего ухода, перетащили детё­нышей в другое место...

Волк — зверь жестокий, кровожадный. Если во­рвется в овчарню или деревенское стадо — рвет скотину и налево и направо. Только клочья окровавленной шерсти летят в разные стороны. Унесет всего лишь одну овечку или козочку, а изуродует десяток. Вместе с тем, они и тру­сы отменные. Даже своих отпрысков не всегда способны защитить.

Однажды механизаторы обнаружили волчий выво­док в норе. Щенят в тот день взять не смогли, отложили на завтра, а вход в нору заткнули старой телогрейкой, пропахшей человеческим потом и табаком. Так уж случи­лось, что люди смогли появиться у норы не на следующий день, а только через неделю. Волчата к тому времени были уже мертвыми. Они погибли от холода и голода. Родители не стали спасать своих детенышей, хотя легко могли это сделать. Достаточно схватить зубами и выдернуть затыч­ку.

Волки шарахаются от человеческого духа. На этом и основана охота с красными флажками. Собственно, цвет особой роли не играет. Волков пугает запах. Хищники не очень-то боятся флажков, пропитанных нафталином, керосином, одеколоном и другими пахучими веществами. Ведь, с этими ароматами звери почти никогда не встреча­ются. Зато человеческий запах смертельно пугает их. Это связано с тем, что испокон веков люди преследуют своих кровных врагов, уничтожают их всеми возможными спо­собами. Волк всегда был и остается вне закона. Поэтому и боязнь человека у них особая.

Вот почему, если флажки для облавы (независимо от цвета) находились где-нибудь на печке, среди полушуб­ков, валенок, штанов, портянок, носков, рукавиц и про­питались их запахами, то они способны держать в окла­де хищников по нескольку суток. Кстати, ночью звери не различают цвета и руководствуются только чутьем.

Можно, конечно, обвинить хищников в трусости. Но ведь именно с человеком связаны все беды волков — ружейные выстрелы, капканы, яды и многие другие не­приятности. Волки словно понимают, что если их логово обнаружено, то, чтобы выжить и продолжить свой род, лучше бросить жилье и даже щенят, а затем все начать сначала. Страх перед человеком, видимо, в крови у вол­ков?!

Даже появившихся возле логова собак побаиваются серые разбойники. Не проявляют агрессии и к собакам, которые идут по волчьему следу. Однажды наш гончий пес до тех пор преследовал волка, пока тот не предстал перед оком затаившегося егеря. Вместе с тем, когда соба­ка идет не по волчьему следу, а преследует зайца, лисицу или рысь — тут уж волку не откажешь в смекалке и сме­лости. Пропустив гнавшего на охотников зверя. Волк за­таивается возле следа, по которому где-то сзади плетет­ся уставший от длительной погони гончий пес, который и не подозревает, что тащит свое горло на смертоносный клык извечного врага.

Легко волки расправляются и с деревенскими псами. Прямо из подворотни или из-под крыльца уволакивают визжащего на всю округу лохматого Дружка. Иной раз обнаглевший зверюга перегрызает горло дворняжке пря­мо в ее собственной конуре и уносит человеческого сторо­жа вместе с ошейником и оборванной цепью...

Так однажды я начал писать рассказ об одном из мно­гочисленных приключений в пору своих отчаянных путе­шествий в одиночку. В своё время я исходил и изъездил

Люблинские поля орошения

автостопом едва ли не весь бывший Союз. Фотографи­ровал, пытался писать заметки, рассказы, очерки об ин­тересных чудаковатых людях, животных, растениях, которые со временем стали появляться в периодической печати. Не имея какого-либо образования, и тем более, литературного опыта, я всё же в меру своих сил старал­ся приоткрыть удивительные тайны природы, делился и своими жизненными злоключениями. Да и как иначе, каждый автор в той или иной мере автобиографичен. Од­нако биография биографии — рознь. Отсюда и таланты разнятся. Одним есть о чём писать, другим нечем поде­литься с читателем, хотя и учились много. Кто-то пару институтов, да в придачу ещё и аспирантуру осилил. Вме­сте с тем и к стихоплётству и к прочему сочинительству тянулись. А вот, поди ж ты, художников из них не полу­чилось. Пришлось одним в начальники, другим в крити­ки податься. Для «образованников» — это самое то. Ибо без дипломов редко кому удаётся вскарабкаться на вы­сокую должность. Так вот, как бы само собой, и делят-

ся люди на две категории. Да это и понятно, по-другому и быть не должно. Иначе слишком много было бы у нас поэтов, писателей и прочих творческих личностей. Одо­лел пару академий, да ещё с красным дипломом — вот и готовы вновь испечённые Толстой, Гоголь, Пушкин. Нет, братья милые мои, хлеб этот так легко не даётся.

Хочется рассказать и о другой категории людей, о тех, кому жизнь не давала поблажек. С самой ранней рани им сполна пришлось хлебнуть житейского лиха. И уж, конеч­но, не до учёбы было. Да и жили они не в шикарных город­ских квартирах с горячей водой и газом, а в общагах, вагон­чиках, бараках и прочих хибарах. Да что там (помимо пере­численных вариантов), мне самому приходилось ютиться на вокзалах, чердаках, в землянках, шалашах, скирдах со­ломы и прочих укрытиях среди дремучих оврагов и хвой­ных потёмок. Нет, не в тягость была мне такая суета. Не уг­нетало меня и соседство подобных бедолаг. Наоборот, обо­гащало мою душу. Я учился у них не только любви и пони­манию природы, но и преодолению житейских тягот.

Общался я и с самородками от народа, обладающи­ми «золотыми» руками, когда один человек владеет це­лым кладезем профессий. Тут тебе и пастух, и тракто­рист, и шофёр, и каменщик, и печник, и слесарь, и кузнец, и плотник, и поэт, и фотограф, и художник, и лекарь... Побеседуешь с таким «чудаком», сразу мудрее стано­вишься, а жизнь, даже самая тяжкая, смыслом обраста­ет, становится в радость. А уж коли приложишь к своему творческому замыслу мысли мудрого человека, человека, живущего не как все, сразу оживает сюжет, становится понятным многое. Невольно осознаёшь, что вся слож­ность русского языка заключается в простоте. Вот бы по­стичь эту простоту, тогда глядишь, и проблем не будет. Максиму Горькому, видно, удалось постичь это таинство. Великий писатель окончил всего два класса. Однако это не помешало ему стать великим.

Что касается автора этих строк, то ему тоже не по­везло с образованием. Лишь четыре класса осилил, да и то с горем пополам. На одни двойки учился. Когда получал тройку, отец меня гостинцем вознаграждал. При этом не требовал от меня того, что с трудом давалось, к чему душа не лежала, за что я ему безмерно благодарен. Любое насилие бесперспективно. Свобода выбора свое­го места в жизни — вот та главная стезя, которая ведёт к успеху, к благотворной цели.

«Почему я таким бестолковым уродился, почему остался неучем?» — невольно напрашивается вопрос. Ви­ной тому война. Однако я не сетую на свою судьбу, ибо это моя судьба и другой я не хочу. Да и как иначе. Сколько людей погибло, сколько пропало без вести! А вот, поди ж ты, я остался жив, хотя и не щадил себя, больше других рисковал, не прятался от смерти. Даже рядом взорвав­шийся снаряд не осилил мою плоть, не отправил в Цар­ство Небесное. Отделался лишь контузией с потерей слу­ха и нарушением речи. Случилось это в момент трапезы, когда я набивал свой усохший от голода желудок кашей из конского навоза. Благо, что немцы зерном кормили сво­их коней...

Вот так, благодаря «счастливому детству», первый класс осилил только к одиннадцати годам. Это всего лишь начало моих житейских испытаний. Дальше — больше...

Тогда не только я, но и все мои сверстники, соседи по баракам и коммуналкам рано становились кормильца­ми, приобщались к труду, подчас непосильному для своего возраста. И уже, конечно, не до школы было. Так и оста­лись неучами. Вот и я в четырнадцать лет после четвёрто­го класса трудовой книжкой обзавёлся, в работяги подал­ся, освоил специальность столяра-плотника. По-мужицки орудовал топором, пилой, рубанком. Сначала на стройках, затем на 45-м военном заводе вкалывал, ныне это «Са-

10

лют». Затем ещё десяток профессий освоил. Был и разно­рабочим, и грузчиком, и поваром, и такелажником, и свар­щиком, и бетонщиком, и кочегаром, и маршрутным рабо­чим в таёжных экспедициях, и... Помимо рабочих специ­альностей, познал и начальствующие должности. Работал прорабом, мастером, техником, бригадиром, лесничим... Кстати, в начальники я не больно-то рвался. Не люблю командовать, люблю на практике своими руками доказы­вать, на что я способен. Однако в жизни не всё и не всегда, по-моему, складывалось...

Простолюдину, человеку от земли легче находить об­щий язык с работягами. Поэтому-то периодически прихо­дилось выручать специалистов-теоретиков от академий, руководителей с высшим, кандидатским, а то и доктор­ским образованием.

В то и особенно в более ранние времена самообразо­вании™, двоечники и прочие недоучки такими шедеврами обогатили человечество, что нынешним дипломирован­ным образованникам, кандидатам, академикам и прочим отличникам, пресловутым «профессионалам» — только снится. А вот Горькому, Шолохову и десяткам, если не сот­ням других недоучек, это не снилось, ими это воплощалось. Взять хотя бы к примеру Александра Сергеевича Пушки­на, которому все эти алгебры, геометрии, математики все­го лишь на двойку давались, а то и на кол. «Если бы все эти предметы, всю эту тягомотину поэт осилил хотя бы на тройку, тогда, глядишь, и самого Пушкина бы не состоя­лось», — успокаивал я сам себя, как бы реабилитируя свою бездарность. Английский учёный, естествоиспытатель Чарльз Дарвин тоже не прослыл в успевающих учениках. Не зря же ему на определённом этапе образования не ре­комендовали поступать на следующую ступень обучения. Всё, что ему удалось доказать всему миру, всему человече­ству, он достиг практическими наблюдениями в природе, своим фанатизмом, своим трудолюбием и упорством.

11

Озерные чайки на Люблинских болотах

Негоже не упомянуть и о Джералде Даррелле, кото­рый ещё за десять лет до появления Красной книги сделал много для того, чтобы сохранить на Земле редких и вы­мирающих животных.

Благодаря его книгам и фильмам, многие жители на­шей планеты познакомились с миром природы, ощутили любовь автора ко всему живому, ко всему тому, что укра­шает нашу Землю.

Родился писатель-натуралист в Индии в 1925 году. Он был самым младшим, четвертым, ребенком в семье. Когда ему исполнилось три года, умер его отец, железнодорож­ный инженер Лоренс Самуэл Даррелл. Вскоре овдовевшая Лиза Флоренс с детьми вернулась в Англию, на родину своих предков. В Лондоне будущий гений впервые по­шёл в школу, которая ему оказалась не по плечу. Не хотел учиться. Не осилил даже одного класса.

В 1935 году по предложению старшего сына Ларенса, невзлюбившего английскую погоду и нравы британского общества, Дарреллы переехали на греческий остров Кор-

12

фу. Здесь прошли самые счастливые детские годы писате­ля. Вместе с тем, школа и прочие учебные заведения его не интересовали, довольствовался лишь домашним обра­зованием.

Писательский талант и гениальные дарования натура­листа он обрел благодаря любви к природе, неуёмной стра­сти к скитаниям по ближним и дальним странам, благода­ря добрым намерениям по изучению и отлову исчезающих зверей для своего и других созданных им зоопарков мира.

Джералд Даррелл достиг таких высот, о которых и не мечтали даже самые высокообразованные дипломи­рованные мужья. За свою жизнь он написал более трид­цати книг и снял тридцать пять фильмов. Почти все его творения были переведены на русский язык, стали досто­янием бывшего Союза.

В восьмидесятые годы двадцатого века Даррелл при­езжал в Советский Союз и сделал 13-серийный фильм о природе, успешно демонстрировавшийся не только у нас, но и во многих других странах.

Несмотря на достаточно слабое здоровье, писатель не щадил себя, жил на износ. Своё здоровье он подорвал в изнуряющих экспедициях, во время изучения зверей и птиц, где неоднократно подхватывал тропические ин­фекции. Особенно худо себя почувствовал после послед­ней поездки на Мадагаскар в 1990 году. Умер писатель-натуралист, защитник всего живого на Земле в возрасте семидесяти лет от осложнений после пересадки печени.

В его завещании есть такие слова: «Я лично не хо­тел бы жить в мире без птиц, без лесов... Каждый дол­жен хотя бы попытаться остановить ужасное осквернение мира, в котором мы живем. Я сделал то, что смог, един­ственным доступным мне способом. Мне хотелось бы на­деяться на вашу поддержку».

А наши «необразованные» художники, первооткры­ватели, первопроходцы, гениальные ученые и прочие са-

13

14

Сыч — птица ночная

мородки, выходцы из простолюдинов, о которых говорят: «Это чудаки, они мир украшают, на таких Русь держит­ся». Их много у нас, всех не перечтешь...

Я коснусь лишь одного из них — Циолковского. Кстати, этот человек когда-то жил по соседству с моими предками, но об этом потом...

Кто-то считал, да и сейчас считает его отцом космо­навтики, кто-то гением, кто-то сумасшедшим безумцем. Видно, он был и тем, и другим, и третьим. Иначе не отли­чался бы от всех нас, простых смертных, был бы как все...

Родился Константин Эдуардович 5 сентября 1857 года в селе Ижевское Рязанской губернии. Его разработки, его дерзкие планы и расчеты, настолько опережали вре­мя, что и поныне его потомки не в силах сполна осознать их значение.

Не имея какого-либо специального образования и со­ответствующих приборов, он вывел формулу, додумался до запуска многоступенчатого корабля, рассчитал опти­мальную высоту для полета вокруг Земли, на которой и поныне летают космические ракеты-спутники.

Интересовался самоучка и проникновением матема­тики во все области знаний, а также строением атома, когда об этом никто даже не помышлял. «Наш атом так сложен, как планета или солнце», — утверждал он. Когда ещё не ведали об астроботанике, синтезе сложных орга­нических молекул в условиях космоса, а самообразован-ник уже судил-рядил, размышлял о жизни во Вселенной, убеждал, что и на других планетах возможна жизнь. Он призывал к заселению космоса: «Земля — это колыбель разума и нельзя вечно жить в колыбели».

С появлением первых примитивных самолетиков уче­ный уже подсчитал количество топлива для того, чтобы ракете оторваться от Земли и преодолеть земное притя­жение. О заслугах гения, о его находках и открытиях мно­го сказано и написано. А вот как он «докатился» до тако-

15

го — трудно осознать. Казалось бы, нет тому оснований. Ибо изначально этот человек был обделен добрым здрави­ем и житейской изворотливостью. Потому-то не до учебы было. Читать и писать, первые азы арифметики он познал благодаря матери.

В девять лет мальчик оглох, лишился слуха. При­чина тому — тяжелая скарлатина и прочие хвори. Тут уж и без того стеснительный ребенок окончательно зам­кнулся в себе. В этот трудный, самый темный период земного бытия, он с трудом осиливал житейские тяжбы. Однако собрался духом, поступил в Вятскую гимназию. Случилось это в 1869 году. Но и тут не повезло...

Мальчик не отличался способностью, числился в отстающих. К тому ещё глухота мешала учебе. За ша­лости и неуспеваемость Костя часто попадал в карцер. А в 1870 году ещё и мать умерла. Мальчик стал учить­ся ещё хуже и его отчислили из гимназии. Тут уж ничего не оставалось, как заняться самообразованием. Стал мно­го читать. Увлекся конструированием. Собственноручно смастерил астролябию, токарный станок, самодвижущий­ся локомотив, тележку, саморобот и ещё какой-то дран­дулет. Этим подросток не только поразил воображение соседей, но и вынудил отца обратить внимание на недю­жинные технические способности своего чада, которого тот вскоре отправил на учебу в Москву для поступления в высшее техническое училище (ныне МГТУ им. Н. Э. Ба­умана). Однако сын по неведомой причине не поступил в училище. Вместо учебы снял угол у какой-то прачки. Жил впроголодь, на воде и хлебе. На большее не хватало денег, которые ему ежемесячно высылал отец.

Жизнь в Москве оказалась невмоготу, не по карману. Вот и вернулся неудачник в родные пенаты, в Вятку, где занялся частным репетиторством, а свободное время про­водил в библиотеке. В 1880 году Циолковский осилил эк­замен на звание учителя народных училищ. Вслед за этим

16

(обретя первую государственную должность), по поруче­нию Министерства просвещения переехал на мою малую родину — в древний Боровск на Протве, затерявшийся среди холмистых лесных глухоманей между Московской и Калужской областями.

Примечательно это место обилием рукотворных свя­тынь и староверующим людом. Не случайно сюда, в центр русского старообрядчества, сослали боярыню Ф. П. Моро­зову и её сестру — княгиню Е. П. Урусову. Фанатичные раскольницы, содержавшиеся в сырой земляной тюрьме, скончались в 1675 году. Я ещё помню их надгробную пли­ту, лежавшую на городне, которую, как мне помнится, то ли в конце шестидесятых, то ли в начале семидесятых годов прошлого века перевезли в Калужский краеведче­ский музей. Обрел здесь свою погибель и известный про­топоп Аввакум, один из основоположников движения, на­правленного против официальной церкви.

В Боровске Циолковский жил довольно долго. Здесь он женился, обзавелся семьей. Однако так и остался чуда­ком и безумцем. Не расставался он и со своими детскими ошеломляющими мечтами. Несмотря на скромное учи­тельское жалование, приобретал какие-то примитивные приборы, помогавшие ему осуществлять житейское хоб­би. В его доме постоянно сверкали молнии, слышались раскаты грома, звенели колокольчики, плясали самодель­ные бумажные куклы, клоуны и прочие «Чебурашки».

Учитель удивлял боровчан своими забавами, обе­спечивая их если не хлебом единым, то зрелищами, тоже благотворно воздействовавшими на людские души, осо­бенно в пору не столь радужных житейских будней.

По окончании уроков учитель не дремал на завалин­ке, не сидел сложа руки. То он строил подземный тоннель, то всю ночь напролёт разглядывал в самодельную трубу звездное небо, то запускал фейерверки. Причудам не было конца и края.

17

18

Волк облизывается

Так вот, не осилив даже начального школьного об­разования, не говоря уж о всяких там академиях и про­чих учебных заведениях, а благодаря непредсказуемым для нашего разума сверхчеловеческим размышлениям, благодаря особому состоянию души, благодаря намечен­ным житейским планам, целеустремленности, фанатич­ному трудолюбию, чудачеству и состоялся отец космо­навтики, гений, теоретически покоривший космическую бездну.

Размышляя о сверхчеловеческих возможностях, не­вольно ощущаешь, что творчество и незаурядное мышле­ние — это ещё и Божий промысел, это обращение к Богу, это молитва от всех нас, направленная в ухо Всевыш­него. Услышит ли? Коли услышит — успех обеспечен. А ещё говорят: «Его Бог поцеловал». Это уже вершина дарования. Так ли это? Кто верит, тому Господь воздаст, кто не верит — у того иное понятие, иное восприятие мира. Кто прав? Всяк прав. Ибо у каждого своё ощуще­ние таинств, исходящих из глубин, не столь постижимых для человеческого разума.

Всё в нашей жизни непредсказуемо. И уж, конечно, жить только ожиданиями Божьих подачек — дело уто­пическое, неперспективное. Ибо у Бога нет других рук кроме твоих. Невольно вновь всплывают в памяти слова гениальных самородков, которые считали, что у челове­ка всего лишь один процент таланта, остальное — труд, труд, труд.

У каждого из нас своё образование, свои академии. Мы их достойно прошли, но не за партами учебных за­ведений, а на суровых дорогах жизни, которые привели многих из нас, в том числе и меня, сначала к стихоплёт­ству, а затем к прозаплётству Вместе с тем не обошлось и без писательских успехов. Но об этом я ещё более под­робно исповедаюсь. Конечно, в свободных художниках мне не посчастливилось покуражиться, талантом не вы-

19

Берёзки у пруда

шел. Писал, фотографировал, выступал по всесоюзному радио в свободное от основной работы время. Особенно легко было сочинять на больничных койках и в пору моих скитаний по лесным глухоманям и болотным топям. Ибо наиболее дорого моему духу — общение с природой и её дикими обитателями. Мне уступают дорогу медведи, ти­гры, леопарды, снежные барсы, рыси и всякие иные хищ­ники. А матёрые волки не только делятся со мной своей добычей, но и доверяют своё логово, позволяют ночевать в обнимку со своими детёнышами.

Волки и даже самое лютое зверье поступают со мной весьма благородно. К сожалению, далеко не всегда то же самое можно сказать о людях...

Когда я вспоминаю ночевку в волчьем логове, неволь­но переношусь в детство. Словно, вновь в наш дом, сту­ча сапогами, входят немцы. Мама закрыла лицо руками, бабушка поспешно молится на икону, а я, весь сжавшись от страха, забился под стол — ну точно, как те волча­та в логове. Было мне тогда около пяти лет и жили мы

20

на окраине провинциального города Боровска, что в Ка­лужской области. Бревенчатый дом, за ним — сад, огород, а дальше — крутой спуск к реке Протва. Вода — чистей­шая, для питья брали. Рыбы — полным-полно. Само на­звание реки на древне-финском языке означает «рыбная река». Даже скопа гнездилась под Боровском, а на том берегу по весне бормотали тетерева. Их было слышно с крыльца нашего дома...

Чуть в стороне от огорода — глухие овраги, сплошь поросшие ольхой, черёмухой, ивняком и лещиной. А сколько там было родников! Случалось, хлебнёшь гло­ток в разгар летнего зноя — жажды как не бывало. И уж, конечно, в оврагах водились барсуки. Теперь их норы пу­стуют: браконьеры постарались. Овраги те называются Красновскими, по имени села Красное, в котором сохра­нилась церковь из красного кирпича.

Возможно, и по сей день жил бы я в этом чудесном краю, да грянула война. 22 октября 1941 года немцы окку­пировали Боровский район. Захватчики сразу же устано­вили жестокий режим. Стоило только в неположенное вре­мя появиться на улице — расстрел. На площади, в церкви гитлеровцы устроили пересыльный пункт для советских граждан. Их объявили военнопленными, над ними глуми­лись, им не давали ни есть, ни пить. От голода и болезней в церкви погибло более 200 человек. За время оккупации из наших мест было убито и угнано в Германию около 1200 человек.

Хозяйничали завоеватели недолго. В конце октября — начале ноября 1941 года 113 дивизия Красной Армии укрепляла оборонительный рубеж, готовясь к контрна­ступлению. С приходом зимы гитлеровцам очень уж тяж­кими показались русские морозы, и они стали отводить своих солдат с линии обороны в сторону ближайших деревень. 16 декабря Военный совет 33-й армии вызвал командиров и военкомов дивизий отдельных частей, на-

21

Кряковые утки

чальников штабов. Командарм М. Г. Ефремов ознакомил собравшихся с обстановкой на фронте: «18 декабря наша армия и сосед слева — 43 армия генерала Голубева соглас­но директиве командующего Западным фронтом перехо­дит в наступление с задачей нанести удар в направлении Балабаново и развить его дальше на Боровск, Верею, Ма­лоярославец».

В этот же день, 18 декабря 1941 года, 33-я армия, со­вместно с 113 дивизией начали наступление. Они форси­ровали реку Нару и сразу же захватили полосу вражеской обороны у деревни Чириково. Затем, преодолевая сопро­тивление неприятеля, вошли в деревню Иклинское. Это случилось 24 декабря. С этого дня началось освобождение Боровского района от ненавистных захватчиков.

25-го декабря из-под Наро-Фоминска к Боровску с бо­ями устремилась 201-ая Латышская дивизия. Через три дня она освободила от немцев железнодорожную станцию Вор-сино. Это случилось 28-го декабря, а 31-го декабря все три полка дивизии стали освобождать одну позицию за другой.

22

2-го января 1942 года после ожесточённой артподго­товки пошли на штурм Боровска. Большой вклад в осво­бождение города внесли подоспевшие воины 201-ой части. Не оплошали и сибиряки. Они появились быстро и неожи­данно. Перейдя реку Протву, сибирская братия с отчаян­ной дерзостью набросилась на фашистских лиходеев. Всё перемешалось в одну кучу: танки, машины, кони, сани, телеги с русскими и немецкими солдатами. Не разберёшь, где наши, где немцы. Наконец, перешли врукопашную... Схватка не утихала ни днём, ни ночью. Лишь утром 4-го января 1942 года все вздохнули с облегчением. Наши во­ины овладели городской площадью. Тут уж на свет божий из подвалов и всяких иных укрытий стали выбираться уцелевшие жители. Выполз и я из насквозь промёрзшей землянки. Приютиться было негде. Все дома были сожже­ны обезумевшими оккупантами. Отступая, они всё унич­тожали, всё сжигали на своём пути. Кто пытался защи­тить, спасти свои дома — получал автоматную очередь.

Вместе с тем были и радостные минуты. И по сей день со слезами на глазах вспоминаю, как ко мне, полу­живому от голода и холода ребёнку, подбежал солдат в белом халате, серых валенках, треухе с красной звездой и протянул полбуханки мороженого хлеба. Я набросился на гостинец, но зубы не смогли осилить окаменевший по­дарок. Я так старался, что порвал десны, изо рта застру­илась кровавая слюна. А на следующий день ещё больше повезло. Мне подарили два куска сахара, которые я сра­зу же спрятал за пазуху и побежал, что есть духу, в свой «земляной дом». Там меня встретили мама с бабушкой. Они очень обрадовались, расцеловали меня. И уж конеч­но, напомнили, что 18-го января мне исполнится пять лет. «Вот тогда-то и отпразднуем всласть, кипяточку сладкого отведаем», — услышал я из их уст.

Вот как бывает, когда беда нагрянет, тогда и малому рад. А вот сейчас мне вдруг пришло на ум, что вроде па-

23

Лесное озеро

мять начала сдавать. Что было вчера — убей, не помню, а вот что пережил 70 лет тому назад — свежо в памя­ти. Запомнились даже лица немецких и финских солдат, что выдворили нас на заснеженную улицу, а сами посе­лились в нашем доме. Благо, что земля ещё не промерзла (считай, и тогда повезло), нам всё же удалось выкопать для своего жилья довольно глубокое убежище. Так мы и жили в сыром окопе. А бои не утихали. Кругом всё горело, рвались снаряды. Стояла суровая зима. Помню, выползу ночью из промерзшей насквозь земляной тем­ницы, а вокруг всё озарено пламенем пожарищ. Невда­леке трупы валяются: местных жителей, немцев, наших солдат.

Однажды надоело нам отсиживаться в окопе. Вот и решили втроём — бабушка, мама и я перебраться в село Красное. Думали, там поспокойней. Когда шли по за­снеженной реке, нас заметил лётчик из пролетавшего над нами немецкого самолёта. Развернувшись, он стал строчить в нас из пулемёта. Видимо, принял за партизан. Мы упали ничком в снег и притворились убитыми.

24

Думая, что дело сделано, немец полетел восвояси. Мы же поднялись, чтобы снова продолжить путь. Од­нако лётчик заметил нашу каверзу. Снова развернулся, приблизился и начал расстреливать. Пули ложились со­всем рядом — спереди, сбоку, сзади. И вновь мы лежали до посинения. Руки, ноги, лицо онемели от холода. Но те­перь мы не вставали до тех пор, пока самолёт не скрылся из глаз.

В Красном мы тоже не нашли покоя, там было всё в огне. Пришлось возвращаться в свой окоп.

Отступая, немцы всё за собой сжигали. Не избежал этой участи и наш бревенчатый дом. На его месте мы увидели лишь тлеющие угли, да чёрную обожжённую печь. Сгорело всё. Осталось только то, что было на нас, да и то вместе со вшами. Бывало, сниму с себя латанную-перелатанную рубашку и трясу над костром или снежным сугробом — от вшей избавляюсь. А тут ещё чесотка одо­лела, вся голова в болячках вперемешку со вшами, от ко­торых куда трудней было избавиться. Не отстегнёшь же свою болявую башку, не бросишь её в костер...

С разгромом гитлеровских оккупантов вернулись из лесов и всяких тайников городские мужчины, по ка­кой-либо причине не ушедшие на фронт. Воротился и мой отец: у него была бронь. Невзирая на желание воевать, его всё же оставили работать на текстильной фабрике, где для бойцов вырабатывали шинельное сукно и прочие ткани, необходимые фронту. На бронь повлияло ещё и по­вреждение руки, которое случилось во время устранения неполадок на ткацком станке.

Немцы, как я уже упоминал, пленили местных жите­лей, особенно мужчин. Отец был не только специалистом по ткацко-прядильным станкам. Он ещё был и отличным охотником. Да и лесником приходилось работать. Поэто­му ему легко было затеряться в окрестных лесах, тем са­мым избежать ареста. Он помогал красноармейцам выби-

25

раться из вражеского окружения, помогал им переходить через линию фронта к своим.

Оккупанты нанесли огромный материальный урон. Нужно было восстанавливать разрушенное хозяйство. Работать приходилось и день и ночь. Жизнь постепенно налаживалась и в городе и в сёлах. Вместе с тем житей­ское лихо никого не обошло стороной. Всем досталось сполна. Людям некуда было податься. Кругом одни пе­пелища и развалины. Не избежала этой участи и наша семья. Всё сгорело. Сохранились лишь грязные вшивые шмотки на наших обескровленных телах. Уж как только мы не усердствовали приютить свои кости. Однако всё как-то не складывалось по-человечески. То снаряд уго­дил в наше «жилище», то замаскированная немцами мина взорвалась, то державшиеся «на соплях» стены и потолок обрушивались на наши головы, то ещё какая напасть вы­нуждала в очередной раз очутиться на улице...

Наконец-то судьба сжалилась и над нами, приютила бедолаг в маленькой комнатушке, затерявшейся средь ла­биринтов бывшей тюрьмы. Здание было кирпичным. А, как известно, кирпич не горит, хотя и его немцы пытались спалить. Так вот очутились мы в тюремных застенках, в которых ещё до революции умер мой дед Иван. Попал он сюда по нелепому стечению обстоятельств.

Началось с того, что он купил у цыган лошадь и был обвинён в краже. Деда все знали в округе, как опытного охотника и знатока природы. Работал он в ту пору лесни­ком, жил с семьёй в лесной сторожке. Однажды с куплен­ной лошадью он появился в Боровске. Оставив её на при­вязи, дед заглянул в чайную, где завязалась мирная беседа с друзьями по охоте.

Когда Иван вышел на улицу, возле лошади стояли по­лицейские и её хозяин, какой-то начальник. Трудно было доказать, что эту лошадь он купил у цыган. Так вот и за­точили деда в тюрьму. Его жена, моя бабушка, Марфа Ти-

26

мофеевна Новикова осталась с четырьмя малыми детьми. Но они не бедствовали: жили за счёт... тюрьмы. К деду отовсюду шли ходоки, несли съестные припасы, охотни­чьи трофеи; у него было много поклонников, единомыш­ленников, друзей. Бабушка дважды в неделю приходила к мужу и каждый раз уносила с собой по мешку гостин­цев для детишек.

Не оставалась в долгу и бабушка. Она славилась в округе, как народная целительница, травница. И уж ко­нечно, никому не отказывала, каждому готова была помочь и советом, и делом. От неё не уходили с пустыми руками, каждый уносил с собой пузырёк настойки или пучок це­лебной травки, или ещё какое-либо лекарство. При этом денег она не брала, всё раздавала даром. Этой добротой обладал и мой дед, поэтому его так любили люди.

Однако доброта добротой, а беда бедой. Дед был сво­бодолюбив. Он не перенёс несправедливого заточения. Скоротечная чахотка сгубила его. Такова наша жизнь. К каждому рано или поздно приходит беда, только пе­реживают её все по-разному. Вот и вдова лесника тоже по-своему восприняла уход любимого человека. Остав­шись одна с четырьмя малыми детьми — тремя мальчика­ми и девочкой, — она не пала духом. Достойно выполняла свой материнский долг. Вырастила, воспитала, привила всем своим отпрыскам любовь к труду и людям. Поэтому, и они, также как их мать, оставили добрый след на земле, прожили долгую, достойную жизнь.

После отступления немцев леса с избытком были напичканы различным взрывоопасным хламом. Бывало, то тут, то там людей разрывало в клочья. Да это и понят­но. Ведь многие выживали лишь благодаря грибам, оре­хам, ягодам и прочим дарам природы. Да и без дров не вы­жить в голодную и холодную пору.

Учитывая сложную обстановку, было решено дове­рить моему отцу должность Берендея. Так он стал лесни-

27

ком. В его обязанности входила не только охрана и приум­ножение лесов, но и поиски мин, снарядов, гранат и прочих смертоносов. На этот раз судьба сослужила мне добрую услугу. Да и как иначе. Ведь уже в детстве я окунулся в лесную благодать, что так дорого и необходимо было для моей безмятежной души, ибо в моих генах уже тогда была заложена страстная любовь к природе. В ту пору мы жили вдвоём с отцом. Моя мать с младшим братом Ни­колаем в это время жила в захолустной деревне Тульской области. Был у меня и ещё один брат, но он умер. Да и моя жизнь держалась на волоске, особенно после контузии. Тем не менее, я всюду пытался следовать за отцом. Сопро­вождал его и по лесным обходам. Однажды даже спотык­нулся о немецкую мину. Однако взрыва не последовало. И мне опять, вот уже в который раз, повезло, остался жив.

Но как бывает, жизнь не стоит на месте, всё течёт, всё изменяется. Когда мне шёл десятый год, отца пригла­сили на работу в Москву, как специалиста по ткацко-пря­дильным аппаратам, для восстановления фабрики «Пер­вое мая». Нас поселили в маленькой комнатушке прямо на предприятии, рядом с круглосуточно грохочущими прядильными машинами. Тогда страна нуждалась в про­изводстве тканей, а специалистов не хватало. Они были востребованы каждую минуту. Поначалу не было ника­кой мебели, лишь четыре голых стены, зато это уже свой угол. Лиха беда начало. Наконец, нам выделили старую кровать и чайник. Тут уж мы зажили по-человечески. Вскоре и мать с младшим сыном перебрались в нашу хи­жину. Так мы стали москвичами.

Через некоторое время нам выделили комнату в двух­этажном бараке возле стадиона «Сталинец» (теперь это «Локомотив»). Этот захолустный в то время уголок Мо­сквы поистине стал моей второй малой родиной. Здесь прошли основные годы моего становления, как человека, здесь формировался мой характер, здесь я впервые начал

28

вести дневник о природе, обо всём, что волновало душу. Конечно, время было послевоенное, тяжёлое. Голодно нам жилось. Хлеб давали по карточкам. За мукой или каким иным дефицитным продуктом, которые появлялись в ма­газинах в предпраздничные дни, очередь занимали с вече­ра. Всю ночь коротали на улице с надеждой на получение очередной пайки. Но, как бы там ни было, воспоминания о том периоде остались самыми радужными и не только потому, что люди были добрыми, готовыми в любую ми­нуту поделиться последним кочаном капусты или куском хлеба, но ещё и потому, что радовались мы тогда самому малому. Добыл где-то кость от павшей лошади — празд­ник. Набрал после схода снега первой крапивы, лебеды, дудника, купыря, мать-и-мачехи — праздник вдвойне. От такого подарка природы организм преображается, оживает, освобождается от застарелого за долгую зиму авитаминоза. Жизнь продолжается.

Однако самый памятный праздник для меня состоял­ся в 1947 году. Не помню, в каком месяце это случилось. Зато чётко запомнил объявление по радио об отмене хлеб­ных карточек. Мать, не долго думая, сумки на плечо и — айда в магазин. Как бы не опоздать, вдруг не достанется. По пути и меня прихватила в помощь. На двоих-то боль­ше дадут. Вваливаемся в булочную. А там, как на скатер­ти-самобранке, бери, сколько унесёшь. Жаль, что денег было маловато. Тем не менее, буханки на четыре хвати­ло. Правда, на белый хлеб не позарились, чёрный-то вро­де бы сытнее. Нам ведь не до роскоши, лишь бы желудок набить.

Прибегаем домой, разрезаем буханку на куски, посы­паем крупной, слегка пожелтевшей солью и в рот. Черпа­ем кружками из ведра холодную воду и запиваем, слов­но утки, чтобы не подавиться в спешке. Конечно, можно было бы и чаю вскипятить на берёзовом грибе чаге. Одна­ко время жалко терять, голод — не тётка.

29

Неподалёку от нашего барака пролегала Московская окружная железная дорога. За ней заканчивалась Москва и начиналась область вместе с чудесной деревней Кало­шино. Я любил бродить по её зелёной околице, слушать голосистых петухов, лай дворовых псов, охранявших усадьбы, обильно поросшие малиной, смородиной, кры­жовником, вишней, сливой, яблонями, грушами.

По утрам в окна барака врывались мелодичные зву­ки пастушьего рожка. Под эту дорогую моему сердцу мелодию я выбегал на улицу и устремлялся за торопли­вым стадом, которое состояло не только из деревенских, но и городских коров. В ту пору и москвичи бурёнок со­держали. Козы, тогда их называли «сталинскими корова­ми», тоже были в моде. И уж, конечно, увлекались свинья­ми. Держали поросёнка и мои родители. А ещё у нас были кролики. Да и охотничья собака была, как без неё. Ведь я с малолетства к охоте пристрастился. А уж об отце и го­ворить не приходится. Охота и рыбалка для него — до­роже жизни.

Молоко тогда мало кто брал в магазине, да и зачем, когда каждое утро по бараку то одна молочница пройдёт, то другая. Поставит бидон на пол и давай народ скликать, да так, что на улице слышно: «Кому молоко топлёное, кому сырое?!» Тогда помногу не брали — литр-полтора, а кто победней, те полулитровой банкой ограничивались. Зато, какое молоко — сливки, да и только. Выпьешь ста­кан с горбушкой черняшки — полдня сыт. Конечно, тогда запросы другие были. Это сейчас, чем богаче, тем боль­ше требуют и меньше делятся с другими. Раньше люди куда добрее были, последней крохой делились, радовались самому малому, к природе относились иначе. Жалели каждую веточку, каждый цветок, не то, что сейчас. Мама с папой сидят на пеньке, а их чадо, знай себе, рвёт на город­ском газоне цветущие одуванчики или какие-либо иные цветочки. Наберёт целую охапку и спешит к родителям,

30

мол, сплетите венок. И плетут, а по возвращению домой все эти творения природы выбрасывают в мусоропровод.

А сколько птиц порхало вокруг! Бывало, войдёшь в берёзовую рощу или сосновый бор, что по-соседству простирались — зяблики, щеглы, зарянки, реполовы, пе­ночки на все лады разливаются. Зимой — стаи чижей, чечёток, снегирей, корольков, поползней постоянно пере­кликались средь заснеженных крон.

За стадионом пролегали обширные земли совхоза «Бодрое». Здесь и дойные коровы одаривали москвичей молоком, и свиней откармливали. Но особенно много овощей зрело на совхозных грядках. Чего здесь только не росло — помидоры, огурцы, капуста, салат, редис, мор­ковь. Между совхозом и стадионом приютился детский парк. Это было моё любимое место. Здесь расположил­ся маленький зоопарк, в котором жили дикобраз, лиси­ца, заяц, белки, ежи, морские свинки. Запомнились мне и сетчатые вольеры. В одном из них жили мелкие певчие птицы: лазоревки, гаички, большие синицы, зеленушки, дрозды. В другом — хищные птицы: канюки, коршуны, ястребы, пустельга. Была тут и голубятня.

А ещё запомнилась столярная мастерская, где всегда пахло смолистыми опилками. Я часто заглядывал сюда, любовался, как из рубанков вьётся широкая стружка. Пробовал и сам строгать доски. Первое знакомство с вер­стаком, лучковой пилой, фуганком, галтелью сыграло су­щественную роль в моей дальнейшей судьбе. Ибо ремесло столяра стало моей основной профессией. Позже мне при­шлось работать плотником, сварщиком, кочегаром, пова­ром, мастером, садовником, прорабом, лесничим и еще не­мало профессий перепробовал. Однако работа с деревом оставила в моей жизни самые светлые воспоминания. Ещё мальчишкой я подрабатывал для личных расходов: мастерил кухонные столы, тумбочки, табуретки, кресты для новогодних ёлок, делал и другие поделки, которые

31

Мое таёжное житьё-бытьё

у меня с удовольствием покупали. Всё, что зарабатывал на основной работе, отдавал родителям, а уж остальные деньги тратил на свои нужды. Покупал аквариумы, ры­бок, птиц, кроликов, морских свинок и прочую живность, до которой я был больно уж охоч с самого детства.

Занимался я и фотографией. Сначала любителем сни­мал, а уж потом и на ФЭД заработал. Была у меня и гар­монь-полухромка: двадцать три на двенадцать. Хорошим гармонистом я не стал, но всё-таки популярные, не столь сложные вещи играть научился.

Было у меня и ружьё — курковая тулка. Как без него... Ведь мой отец и все те, кто вхож был в наш дом, слы­ли охотниками, рыбаками, птицеловами, грибниками или просто любителями и знатоками природы. От всех этих увлечений никаких доходов, одна растрата. Ибо лю­быми дарами природы, любой добычей, любой живно­стью я по своей натуре торговать не мог, всё раздаривал друзьям и близким мне по духу чудакам. В бедности все

32

мы тогда жили, поэтому открытости и доброты больше было в каждом из нас.

Вместе с тем, несмотря на разруху и бедность, детей не забывали рожать. Вот и у нас с братом сестрёнка по­явилась. Я был старшим, ухаживать и помогать младшим приходилось мне.

Школа меня мало привлекала, поэтому её часто про­гуливал. Нет, я не болтался без дела по улице, а каждый раз спешил в книжный магазин, покупал там по 13 копеек ручки и продавал их на Преображенском рынке по рублю. За день нужно было реализовать не менее тридцати ручек. На заработанные спекулятивным путем деньги, здесь же, на рынке, покупал той кусочка черного хлеба, намазан­ных маргарином. Первый сам съедал, остальные уносил домой для сестренки и братишки. Так вот и выживали.

Тогда наши родители и наши жёны не имели ка­ких-либо привилегий и поблажек. Время было другое. Детей рожали в самых (мягко сказано) неприличных условиях. Помню, как однажды женщина освободилась от тяжкого, но такого желанного бремени прямо на сено­косе. Маша вдруг почувствовала нелады в своём организ­ме. Из её рук выпали грабли, которыми она сгребала под­вяленную на солнцепеке траву. Подоспевшие, пропахшие трудовым потом косари без всякой суеты и проволочек, приняли роды. Другой раз ребёнок впервые увидел белый свет прямо на колхозных грядках, в пору уборки урожая.

Раньше женщины не щадили себя, трудились до по­следнего, до «не могу». Вот и вынуждены были рожать не когда и где хочется, а когда и где можется, где нужда приспичит. Моя сестра тоже родилась не в больничной палате в окружении врачей и акушерок, а под крышей на­шего неблагоустроенного барака. В тот памятный день мама как обычно хлопотала по хозяйству. Она не могла сидеть без дела, без хлопот и суеты. Вдруг ей стало худо, не по себе. Вот и прилегла на кровать. Так уж случилось,

33

34

Большой баклан

что я оказался один на один с бедой любимого человека. Было мне тогда десять лет. Однако я не оплошал, повел себя как взрослый, исполнил свой житейский долг.

—   Что с тобой, мама? — спросил я.

—   Позови Цуприкову бабушку, — откликнулась она.

Я испугался, с криком устремился на поиски бабуш­ки, боялся не успеть. Но всё обошлось... Вскоре мы уже вместе с престарелой соседкой суетились у маминой по­стели. Мама попросила меня взять в шкафу чистое поло­тенце и передать его бабушке. Вскоре я услышал голосок маленького человечка...

—   Кто, девочка или мальчик? — спросила мама.

—   Девочка, — ответила бабушка.

Да что там. Я уже не говорю о себе. Ибо по понят­ным причинам не могу судить-рядить о начале своей земной жизни. Зато о младших братьях всё помню. Они, как и большинство других детей того времени, тоже не столь легко достались моим родителям. Однако это не мешало демографии. Семьи были многодетными, не то, что в нынешние, более благополучные, сытые времена.

Моя желанная дочка тоже появилась на свет Божий не в столь желанную пору. Проблемы были с жильём, не­где нам было жить. Вот и ютились, в ожидании ребён­ка у чужих людей, которые сжалились, глядя на мою беременную жену, выделили нам маленькую комнатуш­ку в старом, предназначенном под снос частном домике, что приютился на улице бывшего Измайловского зве­ринца. Под окном пролегала автодорога, а чуть поодаль тянулась железнодорожная магистраль, по рельсам кото­рой и денно, и нощно грохотали длиннющие, тяжелогруз­ные товарники. Удобств — никаких. Вот уж поистине, чем не бомжи? Однако благодарны были судьбе. Особо уютно себя чувствовали у жарко натопленной печки. Где тепло, там и душа оттаивает, и настроение возвышается. Да и сама жизнь, какой бы она не была тяжкой, становит-

35

36

Ястребиная сова

ся в радость. А там, где радость, где вера, надежда, лю­бовь, там и новорождённому сопутствует удача. Так оно и случилось...

Вот как просто всё было. Никаких проблем. Любые невзгоды принимали с Божьей благодатью, без всяких ин­триг, истерик и нервных срывов, разрушающих не только душу, но и тело. Потому-то с радостью и любовью вспо­минаю свое прошлое, свои суровые дороги жизни.

Нет, это не от того, что в былые, давно минувшие времена (как утверждают некоторые сытые, благополуч­ные, не хлебнувшие сполна житейского лиха молодчики), мы были молодыми, здоровыми, успешными, уверенны­ми в себе. Вот и наслаждались житьем-бытьем. Все было в радость. Не то, что сейчас...

Не верьте нелепым слухам. Нам не кажется и никогда не казалось, что раньше и снег был пушистей, и дожди мо­росили теплые, и солнце не жалело тепла и света, и луна-проказница и шалунья ярче освещала стежки-дорожки. Все это — не так. Мы тогда не жили для кошелька, желуд­ка, шмоток, иномарок, коттеджей и прочих изъедающих душу пустяков и излишеств. Мы не отгораживались друг от друга высоченными заборами и стальными дверями. Нам не до того было. Мы были другими. Потому-то пони­мают нас не по-нашему, понимают по-своему. Мы теперь у них в динозаврах числимся. Что ж тут судить-рядить, жизнь не стоит на месте, все меняется, все течет, все спе­шит. Все кипит и все сырое...

Размышляя о прошлом, настоящем и будущем, не­вольно осознаешь, что мы выжили, победили, казалось бы, самого непобедимого врага, восстановили до основания разрушенную страну, первыми взмыли в космическую бездну с человеком на борту, стали самой читающей, са­мой мощной державой в мире — не вопреки, а благодаря любви, надежде и вере в светлое будущее. Жили мы тог­да с чувством ответственности за свою страну. Ибо были

37

Журавли-красавки

уверены, что после всех невзгод, потрясений и страданий — наконец-то мир и справедливость восторжествуют на планете. Ожидали просвета в конце воображаемого тоннеля. Потому-то и не щадили себя...

А какими мы патриотами были! В любую минуту готовы грудью встать на защиту своего Отечества. Вот и считались с нами недоброжелатели Советского Союза. Да и трудностей не боялись, горы сворачивали, в три сме­ны вкалывали. По первому зову, по первому слову «надо», молодёжь не раздумывая, уезжала хоть на край земли, хоть за край. Все были не только патриотами, но и роман­тиками. Со всех концов нашей огромной многонациональ­ной страны, со всех вокзалов бывшего Союза парни и де­вушки устремлялись на освоение целинных и залежных земель, на устройство и прокладку сквозь непроходимые скалы, болота и таёжную глухомань — железнодорож­ных, бетонных, асфальтовых, булыжных и грунтовых магистралей, на строительство городов, электростанций, каналов, рудников, шахт, на изыскание полезных ископа-

38

емых, благодаря которым и поныне живёт и здравствует наша страна...

Как вспомнишь, так вздрогнешь, аж, мурашки бегут по коже. Конечно, этого не понять тем, кто не хлебнул сполна не только житейского лиха, но и романтическо­го порыва, кто не рисковал собой ради спасения ближ­него своего, кто прожил жизнь в уюте, тепле и сытости. Не зря же говорят в народе: «Не познав плохого, не раз­берёшься в хорошем».

Конечно, каждому — свое. У каждого свое воспри­ятие окружающего мира, свои воспоминания, своя но­стальгия. Я, например, скучаю по тем людям, которые, не щадя живота своего, пройдя сквозь горнила житейских невзгод и страданий, не растеряли человеческих досто­инств, сохранили доброту, любовь и сострадание к ближ­нему, ко всему живущему на Земле.

Благодаря пониманию жизни, их чуткому и береж­ному отношению к людям, друг к другу — и мы, дети военной и послевоенной разрухи, не унывали от каждой неудачи, все стерпели, по-взрослому осиливали тяготы тогдашних невзгод и страданий.

Вот и сейчас на восьмом десятке земного бытия, несмотря на старость, на страшные диагнозы, на каза­лось бы трагическое состояние, я стараюсь чувствовать себя не хуже, нежели в детские, отроческие и юношеские годы; как и прежде, не порываю связи с природой и её оби­тателями. При первой же возможности теряюсь, раство­ряюсь в её никогда неувядающей сени. Ухожу туда, «где зеленое эхо отражает вода, где из чашечек лилий пьют стрекозы росу, и аукают ливни в притихшем лесу».

В этой непредсказуемой жизни и моей любимой, един­ственной дочке пришлось испытать немало бед и страда­ний. Осилила она и тяжкую болезнь, неделю находилась в коме. Не обошлось и без клинической смерти. Однако благодаря родительским усилиям и навыкам, быстро по-

39

Подмосковный пейзаж

правилась, восстановила свои живительные силы. Позже она уже папе и маме помогала бороться со сложными, подчас несовместимыми с жизнью поветриями.

Наталия Юрьевна Новикова окончила два института (без отрыва от производства, как тогда говорили). Учи­лась вечерами, днём работала. Сначала в педагогическом институте, затем преподавала английский язык в общеоб­разовательной школе. Так многие тогда жили. Люди были не только уверены в себе, ответственны друг перед дру­гом, но и более-менее равны между собой, не то, что сей­час. ..

Помимо основной работы и у меня было полным-пол­но хлопот по хозяйству. Сначала один сарай смастерил, затем к нему ещё два пристроил. В них я и столярничал, и ночевал, и живность всякую разводил. Во всё, что ма­стерил, душу вкладывал, потому-то и служила она долго и безотказно. Много воды утекло с тех пор. Однако, мать, уже на восемьдесят девятом году нет-нет, да и вспомнит о былом:

40

— Смотри, Юрка, сколько мебели пришлось выбро­сить, а вот твоя всё стоит, и даже не расшаталась. Пом­нишь, когда мастерил этот кухонный стол, табуретку, тумбочку двухстворчатую и маленький стульчик?

Подсчитываем, сколько годков прошло: 1951-1997 год. Итого — 46 лет! Страшно представить, столько зим и вё­сен пролетело! А ведь, кажется, было это совсем недавно. Неумолимо быстро жизнь протекает. И чем дальше тебя отделяют годы от тех далёких дней, тем дороже оценива­ешь своё детство, отрочество, юность. Невольно задума­ешься о земной жизни — вспыхнула, словно комета, и нет её. «Вот если бы всё началось сначала...», — приходит в голову. Но, увы!

Вот уж действительно, ничего нельзя откладывать на потом. Все мы родом из детства, откуда растекают­ся живительные соки по всему древу жизни. Как можно раньше нужно приобщаться человеку к труду, ко всему тому, что дорого душе. Упустишь время, а уж его-то ни­когда не наверстаешь. Хорошо, если вторая жизнь будет, как хочется в это верить. А если она одна!..

С детства, не обладая должным здоровьем, я был больно уж рисковым мальчишкой. Однажды на вершине горы собралась гурьба лыжников. Никто из них не ре­шился первым спуститься вниз, я же не устоял, поправил свои старые «деревяшки», прикреплённые к отцовским латаным валенкам и.. .метнулся с вершины. За мальчише­ское лихачество я жестоко поплатился. В конце трампли­на из оледеневшего сугроба торчала железяка в виде ржа­вой арматуры. Зацепившись за неё дырявым валенком, я птицей взмыл вверх и, ... потеряв равновесие, призем­лился. Сломал правую ногу в коленке, причём, перелом был спиральный, со смещением костей. Чашечка сползла к середине голени.

В первый раз ногу в больнице «собрали» неудачно. Через какое-то время снова уложили на операционный

41

Зеленое эхо отражает вода

стол, закрыли лицо эфирной маской, подали наркоз, и оч­нулся я лишь на больничной койке. Месяца два ещё лечи­ли, но травмированная нога и по сей день даёт о себе знать. Да и гнётся не до конца. Кабы не мои постоянные пешие переходы, занятия йогой, лечение народными средствами — нога бы не действовала.

В семнадцать лет — новая травма. Возвращаясь в Москву на велосипеде с Медвежьих озер, я отстал от своего товарища, стал обгонять автобус и столкнулся с грузовиком. Машина проехала по ногам, сломала пра­вую ключицу, помяла грудь, сухожилия. Долго лежал в больнице в гипсовом коконе, из-за чего образовался сколиоз — искривление позвоночника. Кроме того пра­вое плечо стало короче на три сантиметра. И это тоже на всю жизнь. Правая лямка рюкзака и поныне соскаль­зывает с плеча.

Другой раз, плутая по захолустным глухоманям Во­логодской, Ярославской и Тверской областях, я после длительных поисков наконец-то набрёл на жилое гнездо беркута. Чтобы сфотографировать единственного птен-

42

ца (второй птенец уже слетел с гнезда), я полез на сосед­нюю тридцатиметровую сосну и... сорвался с дерева, упал на шпагат, идти не мог, правую ногу парализовало. Шесть километров, где ползком, где согнувшись в три погибели, добрался до ближайшей попутки. Нашлись добрые люди, довезли меня до дома, после чего я снова на два месяца угодил в больницу.

Множество (всех не перечислить) травм при­шлось осилить. Что ж поделаешь, каждому своё. Не мог я жить по-другому. Вот и расплачивался за свою ро­мантику, за своё хобби. Тем не менее, не тужу об этом. Да что там травмы, для меня это — мелочи, ибо я их пере­носил легко. И кости и мясо на мне заживали, как на без­домной дворняжке. Вот хронические болезни — другое дело. Больно уж они были тяжкими, подчас даже несо­вместимыми с жизнью. Однако и их одолевал.

Что касается моих недугов, то тут повинно не толь­ко военное лихолетье и моё наплевательское отношение к здоровью. С самого рождения судьба не столь благо­склонна была к моей плоти. Родители с Божьей благо­датью вспоминали о моём явлении с того света. Будучи ещё совсем несмышленышем, меня такой недуг одо­лел, что шансов на выживание не оставалось. Дошло до того, что меня, как умершего, положили под образа. Тут-то и свершилось чудо — я ожил. Нечто подобное случалось со мной и в более старшем возрасте. Первую клиническую смерть я осилил, будучи младенцем (со слов родителей), вторую — в 1961 году, когда мне исполнилось 24 года, третью — в 1991 году в возрасте 54 лет. Случа­лось это после тяжёлых хирургических операций, а все­го их пришлось перенести ох как много, более 15, точ­но уж и не помню. По последним подсчетам, включая 2006-2007 годы, насчитал вроде бы 17 операций. Эти годы примечательны ещё тем, что в моём организме вдобавок ко всему и рак обнаружили...

43

Чёрные журавли

Эти строки пишу, лежа на больничной койке радио­логического ракового отделения ГКБ №57, где прохожу лучевую терапию. Казалось бы, всё идёт своим чередом. Но и тут не обошлось без приключений. После более чем месячной лучевой терапии мне предоставили двух­недельный отдых, после которого я должен ещё на месяц лечь в больницу для продолжения атомной атаки на рако­вую опухоль. Но, увы, произошел сбой. Как всегда, почуяв свободу, я сразу же пустился в бега по лесному мордох-лёсту И уж, конечно, получилось, как в той поговорке: «Кто ищет, тот всегда найдёт». Можно было бы осилить, как-то превозмочь тягу к скитаниям, поберечь себя. Дело — не шуточное. Ведь за полгода — это уже четвёртая го­спитализация. Предстоит ещё и пятая. За это время, по­мимо двух операций и облучений, в мой организм попало великое множество антибиотиков, гормонов и всякой про­чей дряни. И конечно, это ослабило тело, понизило имму­нитет, защитные силы организма. Поначалу я это учиты­вал, далеко не забредал, ночевать возвращался домой. За-

44

тем расслабился, отправился на двухдневную охоту. Нет, не с ружьем, с этим я давно покончил, с сетью и западней. Птиц захотелось половить. Заодно со зверьём и расти­тельной благодатью жаждал пообщаться. Без этого жить не могу. Ибо это всё моё, это моя первая любовь, любовь с детства, любовь к природе и её обитателям. А первая лю­бовь незабываема, нерасторжима. Поэтому и не расста­юсь со своим детством. Да и как иначе, иначе нельзя, ина­че не получится, иначе впаду в детство (возраст тому под­мога), а оттуда выхода нет. Память о прошлом не только ограждает меня от житейских невзгод, но и вдохновляет на творческие размышления, на желание жить с пользой для тех, кто тебя окружает, на желание быть востребо­ванным в этом мире. Это и есть житейская потребность. Житейская неудержимость, житейская страсть. Однако любая страсть, как и любая инициатива, наказуема, тре­бует жертв, как без этого. Без этого было бы неинтересно. Вот и на этот раз, как когда-то в детстве, увлечённый по­гоней за стаей кочующих птиц, я продрог на лютом ве­тру. К тому же ещё и ноги промочил, под лёд провалился. Тут-то я и простудился.

Нет, не ради наживы отправился в насквозь промёрз­шее, заснеженное Берендеево царство. Птиц не продаю. Есть вещи, которыми не торгуют. Это совесть и всё то, что дорого душе. А ещё не продают друзей, а птицы — мои друзья. Это относится и ко всем иным братьям нашим меньшим.

По весне я ратую за отпущение птиц на волю. Тут уж не только агитирую друзей и знакомых, но и сам посту­паю по-Божески. Выпускаю не только своих, но еще по­купаю пичуг на птичьем рынке и в зоомагазинах. Летите, радуйтесь, размножайтесь, преумножайте себе подобных.

Нет, я не придерживаюсь древнему обычаю, не вы­пускаю птиц на благовещенье 7-го апреля (по старому 25 марта). Считаю, что эта традиция противоречит здра-

45

вому смыслу. Выпущенные в эту пору птицы часто ста­новятся жертвой хищников или погибают от голода и хо­лода.

Недавно пойманная птица выживает, да и то не всег­да. А вот прожившая продолжительное время в неволе.... Получая готовый корм, птаха разучивается добывать его в природе. Кроме того, теряет осторожность, без которой любому беззащитному существу, окружённому множе­ством врагов, трудно сохранить свою жизнь. Нельзя забы­вать, что начало апреля — тяжкая пора для лесных оби­тателей. Почти все семена деревьев, кустарников и сорня-ковых трав осыпались, пришли в негодность, насекомых в это время мало.

Даже прилетевшие с зимовки дрозды, скворцы, жа­воронки, юлы, трясогузки, зарянки, зяблики испытывают голод. Потому-то я предпочитаю выпускать птиц во вто­рой половине апреля, а то и в начале мая, когда не только травы буйко потянутся к солнцу, но и кустарники и дере­вья зазеленеют, выбросят первые листочки.

Повинуясь могучему зову природы, навстречу теплу и свету, выползут из своих убежищ черви, букашки, та­ракашки и прочие козявки. Тут уж куда ни кинь взор — всюду благодать: и стол, и дом, и укрытие от посторонних глаз. Живи и радуйся пернатая братия.

Птицами и прочей живностью увлекаюсь ради по­знания их житейских таинств. Хочу узнать, как живётся пернатым в студёную пору, не требуется ли им помощь в подкормке или устройстве искусственных гнездовий и спасительных укрытий от хищников. По подсчётам учё­ных-орнитологов, от зимней стужи, бескормицы и хищ­ников, одних только синиц погибает до восьмидесяти-девяноста процентов. Интересуюсь я и кочевками птиц, отлётом их на чужбину и возвращением в края родные, на свою родину. А любовные игры, их Божий дар огла­шать округу своими сладкозвучными руладами, спари-

46

вание, устройство гнёзд, воспитание потомства и прочие таинства — могут ли не волновать человеческую душу, душу натуралиста?

Увлекаюсь я привлечением и даже переселением птиц из удалённых, безлюдных районов, поближе к человече­скому жилью, в сады и парки, туда, где кошки не верхово­дят. Ибо одна только Мурка в радиусе 200-300 метров спо­собна разорить все птичьи гнёзда. Она не только на земле и среди низких кустарников уничтожает птичью братию, но и ухитряется запускать свою когтистую лапу в дупла, скворечники, синичники...

После временного содержания в неволе (использо­вал и перезимовавших у меня птиц, которые были спа­сены от холодной и голодной смерти), я в нужное время и нужном месте выпускаю пернатых. Для этого подбираю удобные зелёные уголки, где птицы наиболее желаемы. Для птичьего благополучия иногда приходится соору­жать искусственные микроводоёмы из вырытых и запол­ненных водой канав или вкопанных в землю корыт, тазов, кастрюль и прочей посуды. Не обходится без устройства кормушек, посева нужных трав, посадок кормозащитных кустарников и деревьев.

Привлекаю птиц и к своему жилью. Однажды даже пара соловьев загнездилась возле моей пятиэтажной «хрущёвки». Да и на балконе и окнах гнездились скворцы, синицы, горихвостки, трясогузки, мухоловки-пеструшки, малые и серые мухоловки...

...Стоп, совсем уж увлёкся, отклонился от намечен­ной цели. Забыл поведать, как перенёс простуду. Конеч­но, поднялась температура, несколько дней держалась под сорок. Однако, таков уж я бесшабашный дуралей, по­надеялся на «авось», пока «скорая» не упекла меня в 3-ю инфекционную клиническую больницу, что на первой Курьяновской улице, с диагнозом какого-то экзотическо­го, непонятного мне гриппа. Анализы показали негожие

47

48

Фотоохота — страсть моя

изменения в крови, связанные с простудными осложне­ниями внутренних органов. Особенно пострадала моя единственная почка. Кроме того, выявили ещё и двух­стороннее воспаление лёгких. Заведующий 5-м инфекци­онным отделением (ознакомившись с только что посту­пившими результатами анализов), аж перепугался моим состоянием.

—   Вы — тяжёлый хронический больной, к нам по­пали случайно. У вас даже утром температура под сорок, вам лежать надо, а вы по этажам бегаете. Мы вынуждены вас перевести в другую многопрофильную больницу, — «порадовал» меня доктор. «Лечение будет долгим», — до­бавил он.

—   Но я не располагаю временем для подобных при­вилегий. В моём распоряжении всего лишь восемь дней. Двенадцатого апреля я должен приступить ко второму этапу лучевой терапии, — доброжелательно париро­вал я своему доктору. Этим, надеясь больше не на себя, не на врачей, а на волю Божью, я как бы дал установку своему организму.

К счастью, так и случилось. На девятый день, 11-го апреля, в полном здравии я был выписан из больницы. Так вот благодаря вере и каким-то неведомым силам, я своевременно приступил ко второму этапу облучения раковых клеток. За последние полгода после диагности­рования рака это — уже пятая госпитализация. Кстати, как предыдущее лечение различными препаратами, уко­лами, таблетками, так и хирургические вмешательства, с последующим более чем двухмесячным смертоносным облучением атомными лучами, не привели меня к исце­лению от страшной напасти. Ибо после всех этих потуг и стараний врачи-онкологи и на этот раз «порадовали» меня живучестью раковых клеток, сохранившихся в моем многострадальном теле. Они всё стерпели, всё осилили. Их не сгубило ни усердное старание, ни лучеизвергающая

49